Участник войны рассказывает как для него началась война

Первый день я помню хорошо.

Мы ехали с самого утра и до самой ночи. C рассветом вышли из Моздока и пошли в Чечню. Но не той дорогой, которой ме­ня возили в девяносто шестом, не через Вознесенскую, Малгобек и Карабулак, а другим путем - через Ищерскую и Гора­горск, в котором прямо посреди поселка стояла разбитая школа - расстреливали её танками с дороги - и вокруг этой школы дети играли то ли в футбол, то ли еще во что.

Розовые пряники мы купили у торговки на обочине - на повороте наш бэтээр занесло, тремя колесами он завис над пропа­стью, как раз с моего борта (прикольное ощущение, когда сидишь на броне, а под задницей у тебя четыреста метров сво­бодного полета), братва дристанула на противоположный борт, а я впал в ступор - патологически боюсь высоты, лишь вцепился в поручень и смотрел вниз. Но бэтээр выровнялся, и мы по случаю остановки решили затовариться жрачкой.

Из всей жрачки были только сладости. Купили литров пятнадцать лимонада и все пряники, которые только были у торгов­ки, огромный пакет.

Эти пряники, которые мы ели грязно-серыми руками, были самыми вкусными в моей жизни.

К полудню в нашем КШМном бэтээре что-то гикнулось, нас оттолкали в канаву, и около часа мы стояли на обочине, ре­монтируясь и глядя, как мимо нескончаемым потоком идет колонна нашего полка. Колонна была просто огромная, километ­ров десять, наверное.

За лесопосадкой светились оцинкованные крыши какого-то села. Взводный приказал поглядывать в ту сторону. Никто из колонны не остановился.

Поломка оказалась пустяковой, починились мы легко и быстро нагнали своих. Но то, что нас бросили, засело в печенках навсегда.

Потом к нам подсел какой-то офицер в больших очках. Линзы ему забивало грязью, он их снимал, протирал платком, но через две минуты они снова становились грязными. В конце концов чистить очки ему надоело, и он просто чертил пальца­ми две горизонтальных черты и смотрел сквозь них, как сквозь триплексы.

В тот день мы прошли почти всю равнинную Чечню - боев здесь уже не было, армия стояла на подступах к Грозному, а наш полк шел вторым эшелоном - и с темнотой остановились перед двумя какими-то горками, возвышающимися уступами прямо над дорогой, которая входила в них, как река в ущелье. Очень нехарактерное для равнинной Чечни место, к слову. Где это было, не знаю до сих пор. Нам никто никогда ничего не говорил: куда едем, зачем; никто не ставил боевых задач и вообще ни о чем не информировал - просто сажали на броню и везли.

Тучи к этому времени разошлись, светила луна. По всему полю горели костры, стояли разбросанная техника, толпы сол­дат. По вершине одной из горок долбили САУшки. Это холодило, вызывало тревогу, но ощущения войны, ощущения того, что ты пересек черту, еще не было. Да и последствий войны мы еще, собственно, и не видели, если не считать потрепан­ного Горагорского.

К этому моменту я шевелился уже с трудом. Ехать весь день зимой на броне под постоянной изморосью оказалось катаст­рофически тяжело. Прямо-таки мучительно.

Эта ночь стоит до сих пор перед глазами, как фотография. Луна. Две невысоких, но крутых горки, совсем рядом. Разрывы на вершине одной из них. Грохот САУшек. Грязь, не грязь даже, а жижа.

Костры. Техника. Дорога. Солдаты. Неопределенность. Сидеть негде. Лежать негде. Только стоять. Стояли долго. Несколь­ко часов. Никто ничего не говорил. Ничего не приказывал. Не разъяснял, не кормил, не давал указаний и не знал.

Потом выяснилось, что нам сюда не надо, а надо совсем рядом, но - за ту сторону этих горок. А «чехи» засели там плот­но и не уходят. Долбят их там уже дня три, что ли. И пока не додолбят, ехать нельзя, потому что в ворота эти не пройти никак, а дорога одна.

Даже несмотря на артобстрел под боком - САУшкам, кажется, даже кто-то отвечал с горы, я тогда не разбирался, не мог различать оружие, направление и расстояние до стреляющего по звуку - несмотря на эту перестрелку, ощущения войны все еще не было. Не до войны как-то. Хотелось только одного - лечь или сесть, или хоть прислониться к чему-нибудь.

Наконец объявили ночевку. Пехота быстро стащила со своих бэтээров и установила палатки. А связь - вот же блин! - связь вечно в ж… почему-то оказывается! У связи было только два бэтээра: один из них - КШМ комбата, который постоян­но на дежурстве, а второй - начштаба, который на подхвате, поэтому все наши нары, печка, палатка, колья, лопаты были хрен знает где в обозе, и хрен знает, в каком «Урале».

Сначала искали обоз. Потом искали начальника обоза. Потом с начальником обоза искали хоть кого-то, кто знает, какой из «Уралов» наш. Потом искали сам «Урал». Нашли. Всякого барахла на него было навалено столько, сколько арабы на рынках на свои тележки не грузят - просто гора из кое-как понакиданных бревен, досок, щитов, нар, палаток, кольев, брезента, печек и прочего.

И имущество взвода связи, естественно, было в самом низу. Грузились-то первыми. Очень долго откапывали палатку. По­том вытаскивали колья. Потом забили на все хрен и нары с печкой выгребать уже не стали - это было просто нереально.

Армейскую палатку до этого никто из нас не ставил. Пока разобрались, что к чему, проколупались еще час. Установили кое-как: прямо в разъезженную жижу, криво и косо, с провисами, которые тут же стали протекать. Все мокрые, грязные. Воды, кроме луж под ногами, нет, тепла нет, жратвы нет, ничего нет. И сидеть опять негде.

К тому моменту у меня в голове остались только две мысли. Первая - на хрена я сюда приехал? И вторая - а ведь ТАК те­перь будет всегда!

Где-то сперли две двери. Положили их на цинки с патронами. На одну лег взводный. На вторую утрамбовалось еще чело­века три. Остальные легли прямо в лужи. Кинули спальники в жижу и позалезали в них, не снимая сапог. Я тоже лег в во­ду.

Посреди центральной лужи ногами нагребли кучку глины и развели на ней костер. Описывать ночь, я думаю, уже не имеет смысла.

Самое смешное, что так действительно было потом всегда. Только мы поумнели. На «Урал» уже ничего не грузили - все только на свои бэтээры. Точнее, на бэтээр НШ. Нары распилили и второй этаж сожгли. Из первого этажа делали сплош­ной щит и ставили его на ящики с запчастями. Ворованные двери берегли как зеницу ока. Печку научились топить миской соляры с плавающей в ней тряпкой, если не удавалось взять у артиллеристов снарядные ящики. В обозе украли второй калорифер. Все остальное выкинули. Палатку ставили за двадцать минут.

Ночью ворвался начальник штаба. Начал дубасить всех подряд, высадил в потолок полный магазин одной очередью и швырнул гранату. Швырнул, кажется, все-таки за палатку, непомню - выскочил я очень быстро и остановился, только ко­гда она бабахнула. НШ орал на взводного: «Где связь, сука? Где эта долбаная связь?» Связи не было. Бэтээр стоял холод­ный. Рации отключены. Наушники втоптаны в грязь на днище.

Забыли мы как-то про связь.

Саббит, наш молодой, зайцем поскакал в КШМку. Утром его вытащили из этой металлической пещеры синего, со стучащи­ми зубами.

Никто его не сменял.

Странно, но в тот раз мне не досталось. Помоему, это единственный случай. Я по штату вообще-то наводчик-радиотеле­графист, и дежурить мне не обязательно (хотя и дежурил потом). Может, поэтому и не досталось. Хотя начштаба особо не разбирался.

Вернулся в спальник. Прямо над головой через тридцать аккуратных дырочек полукругом светились звезды. Из них капа­ло.

А утром мы узнали, что в нашем полку появился первый «двухсотый». Молодой, откуда-то из пехоты, застрелился ночью в карауле. Не выдержал этого дня - нашего первого дня на войне.

А ведь ничего еще не было. Ни войны, ни обстрелов, ни Грозного, ни гор, ни смертей. Вообще ничего. Мы просто ехали, а потом просто лежали в жиже - сном это назвать нельзя. Но ему оказалось достаточно и этого.

Тогда эта смерть вызвала одноединственное чувство - злобное раздражение. Дурак, дурак, зачем ты это сделал? Зачем? Даже несмотря на отсутствие войны, инстинкт жизни к тому моменту уже проснулся, и мы не могли понять этого, не мог­ли простить, потому что это было предательством: предательством по отношению к нам, слегка уже отупевшим, но все же колупающимся в этой ледяной жиже. Предательством по отношению к тем, кто погиб до нас. И предательством по от­ношению к тем, кто еще погибнет - они могли жить, они хотели жить, но у них не оказалось такой возможности, а у тебя такая возможность была, но ты, дурак, застрелился!

Впрочем, злоба была все же смешана с жалостью. Тогда его еще было жалко. Да, еще было. Потом это чувство ушло, и смерти наших - даже случайные и нелепые - вызывали уже только ярость.

Смерти же чужих не вызывали вообще ничего.

Но эта первая смерть принесла нам понимание ценности жизни. Хрена лысого, я все вытерплю, все смогу, но сам не за­стрелюсь ни за что. Все мы переменились тем утром. Утром дня, ставшего для нас вторым на войне.

То ли «чехи» ушли, то ли их добили, но стрельбы больше не было. Странно, но ночью эта близкая канонада меня совсем не беспокоила, хотя привычки к ней быть еще не могло. Мы могли выдвигаться, но погибший задержал отправление колон­ны на какое-то время. Этого хватило как раз, чтобы успеть накипятить чаю в котлах.

Сели пожрать сухарей. И тогда кто-то вытащил розовые пряники. Те самые, из-под Горагорска. Как из прошлого тысячеле­тия.

Какими длинными, оказывается, могут быть сутки.

Хотя сейчас я знаю, что тот нескончаемый день на самом-то деле был самым коротким из всех дней моей войны.