Один день и вся жизнь

Так сложилась жизнь, что мне приходится много общаться с теми, кто прошел Чечню и Аф­ган. И я сделал для себя такой вывод: ветераны Чечни совсем не похожи на ветеранов Аф­гана. Те, большинство из них по крайней мере, сумели-таки зацепиться за жизнь. У них бы­ло внутреннее оправдание той войне. Все ж таки они воевали за интересы своей страны - и эти интересы можно оправдать геополитикой, интернациональным долгом и необходимостью присутствия в регионе. По крайней мере, так им говорили замполиты. По крайней мере, у них были хотя бы замполиты, которые говорили им хотя бы это.

Оправдание смертей - это очень важно. Это первый курс реабилитации. Во имя чего? Как го­ворит моя знакомая, которая работала заведующей одной из лабораторий психологии КГБ, человек, несущий в себе немотивированную, неоправданную ("во имя чего?") жестокость, очень быстро деградирует как личность. Смерть и страдания не проходят бесследно...

Это порождает поколение озлобленных, ненавидящих всё и вся пацанов.

Кавалер ордена Мужества Леха Новиков не похож ни на одного из них. Он неисправимый оп­тимист. Жизнь он впитывает большими глотками, до последнего, не оставляя на тарелке ни кусочка. Жизнь и сама из него так и прет, фонтанирует в мир. С ним очень легко. Затрав­ленности или озлобленности в нем нет. Он никого ни в чем не винит. У него семья, трехлет­ний реактивный Ромка, квартира, свой маленький пивной бизнес.

Едва только познакомившись с ним и перекинувшись парой фраз, невольно влюбляешься в этого открытого человека. Го­товность подставить плечо любому прохожему висит у него на груди, как визитная карточка. И затем, познакомившись уже плотнее, сложно представить, что он прошел то, что прошел. Сложно представить, что в прошлом у него война, где ему почти оторвало ногу, плен, госпиталя, в которых он провел 20 месяцев и откуда вернулся с укороченным на 9 санти­метров бедром.

Еще один мой знакомый, Паша Андреев, говорит, что если из прошлого вычесть настоящее, мы получим будущее. Леха из настоящего вычел прошлое и свое будущее получил таким путем. Сам. Заработал его полностью. Груз своих воспомина­ний он не тащит за собой в рюкзаке, оставив его вместе с костылями в госпитале Реутова. "Что было там - осталось там. Жить надо сегодняшним днем, здесь и сейчас".

Но уникален Леха не только этим. Он один из немногих, кто был в плену непосредственно у Шамиля Басаева.

Две дороги, что вели к Новолакскому, сходились V-образным перекрестком практически в селе, метрах в десяти перед до­мами. Чинары, бетонные блоки, горящие на солнце оцинкованные крыши - все как обычно.

На этом перекресточке и стали: Лехина зенитка - первая, два бэтээра за ним. Человек тридцать солдат.

Собственно говоря, не должны они были ехать в этот рейд. Сменялись ведь уже, ферму, жилище свое, сдали парням из зе­ленокумской бригады. Сами на броне сидели, готовились к выдвижению в Буйнакск. Даже сапоги надраили -красонуться-то надо. Да что-то в Новолакском не заладилось, стрелять начали. Прибежал летеха, сказал, надо слётать, посмотреть, в чем там дело. "Товарищ лейтенант, чего фигней-то страдать, теперь это их зона ответственности, пусть сами и отдувают­ся!" "Да ладно, пацаны, приказали нам. Поехали, там делов на пятнадцать минут всего, даже сапог не запылите". Ну поеха­ли, ладно...

При воспоминании о Буйнакске Леха улыбнулся. Хотя войны как таковой в Лехином понимании еще не было, так, стреля­лись, а чтобы вот по-настоящему - еще не довелось, но, как ни крути, месяц в окопах, и, честно говоря, подустал, он, ко­нечно. И от окопов, и от войны этой непонятной, непродуманной. Что-то там мутят наверху, все передислоцируют и пере­кидывают с места на место. Знали ведь, что война будет, почему не подготовились?

- Двумя месяцами ранее, в июне 99-го, нас собрали на плацу и сказали: "Так и так, ребята. Готовьтесь в Дагестан, ожи­дается вторая чеченская". Война еще не началась, а наверху уже знали, что она будет. По крайней мере, за два месяца знали, потому что именно столько нас и готовили. И двадцать первого июля привезли на охрану Каргалинской плотины. Го­ворили, что её могут взорвать. На этой плотине и сидели, ждали нападения боевиков. А еще позже мы ушли под Новолак­ское.

Леха прислонился лбом к казеннику, сдвинул кепку на затылок - жарко. Ладно, разберутся сейчас с этим Новолаком - и в город. А может, и разбираться не придется, пока ехали, стрельба сама стихла. Тихо-мирно, село как село.

Рубанули их сразу, без предупреждения и практически в упор. Прямо на этом перекресточке. Как начали фигачить с трех сторон из всего, что было, закидали попросту пулями и минами. Поначалу еще надеялись отстреляться сами, а когда разо­брались, было уже поздно. Сначала сожгли "зушку", практически тут же подстрелили и взводного, пуля пробила ему ру­ку, потом убило Сашку Ефимова, Лехиного заряжающего, потом еще одного парня... Одна "коробочка" уже горела у обочи­ны, под колесами лежали двое убитых, сколько еще было внутри, черт его знает. Вторая была еще жива, но понятно, что тоже ненадолго.

Хотя вызвать ферму они все же успели. Чтобы узнать, что фермы больше нет - техника как рядами стояла, так рядами и догорала... Спасать группу было уже не на чем.


- Боевики нас долбанули, зажали и пошли дальше. Кто ж знал, что в Новолаке этом полторы тысячи "чехов" и Шамиль Ба­саев во главе. И к нам на помощь уже никто не пришел...

В общем, заняла вся Лехина война от силы минут тридцать. Когда он бежал обратно к взводному, рядом разорвалась ми­на, и здоровенный осколок угодил ему в бедро, почти оторвав ногу и разворотив руку. От удара Леха свалился в канаву коромыслом. Кости в раздробленной ноге раскрошило, и при падении она оказалась у него на плече.

- Смотрю, военные мимо бегут, я им говорю - мужики, ногу положите нормально. Один остановился, ногу с плеча снял, приставил к туловищу как надо и дальше побежал. Кровища как хлестанет в небо! А жгута-то нету, жгутом-то летехе ру­ку перевязал! Ну, ремнем перетянул...

Прихожу в себя - в ста метрах на высотке танк стоит и пацаны ходят. В другую сторону голову поворачиваю - в двадцати метрах от меня боевики. Начну кричать - услышат, заберут. Ни туда ни сюда, в общем. Так я двое суток и пролежал - день, ночь, день, ночь...

Эти два дня, проведенные им на том поле под Новолаком с полуоторванной ногой, между жизнью и смертью, в полубреду-полузабытьи, без воды и жрачки, были так длинны, что уже составили какую-то отдельную, особую часть его жизни. Впа­дая в коматоз и выходя из него, Леха никак не мог определиться, в каком он мире - здесь еще или там уже? Один раз, очухавшись, увидел, как село бомбят вертушки, но бомбардировку эту ощутил уже как-то отстраненно, словно смотрел мультфильм, персонажем которого себя больше не осознавал: накроют, не накроют - ему-то теперь какое дело? И никак он не мог решить главный вопрос для себя, никак не мог понять - хорошо это или плохо, что он все еще не умер...

Очнувшись в очередной раз, Леха увидел, как в развороченном буграми мясе, которое раньше было его ногой, копошатся опарыши - десятки, сотни белых червей ели его еще живую плоть. Долго смотрел на них, не понимая, чего они хотят - раз­ве не знают, что он еще живой? Потом пробило страхом - так и сожрут посреди этого поля. Эти опарыши переломили его сознание, выдернули его из мира бредовых чудовищ, и ему вдруг чертовски, до тошноты захотелось жить. Счистив червей штык-ножом, Леха сумел изгольнуться и помочиться в рану...


А когда он очнулся в следующий раз, его нашли.

- На вторую ночь меня подобрали. Слышу - шепот. Ну наконец-то, думаю, пацаны... Я ж все жду, пока раненых собирать начнут. Я им тоже тихонечко так - пацаны, пацаны, я здесь! Подходят человек пять, смотрю - нет, не пацаны. Обросшие мужики. "Ты кто?" Раненый, говорю...дырка же, полсапога крови... "А ты знаешь, кто мы?" Знаю, говорю, боевики. Они мне нож к горлу: ну что, мы тебя в плен забираем. Да мне уже, говорю, как-то... берите. Двое ж суток без воды, без ничего - в коматозе уже полном.

Притащили его то ли в школу, то ли в детский сад какой. Там другие бородатые, опять нож к горлу - ах ты, сука, мусуль­манин, а против своих воюешь, братьев-мусульман убиваешь!

- Я говорю: я русский, просто я в Башкирии живу, там у нас все такие! У меня крест был, я им крест показываю - вот, я русский. Они смотрят: правда крест. В замешательство впали. Это и сыграло роль. Опять начали допрашивать: ты кто? Я отвечаю: младший сержант Новиков. Молодец, не соврал. Раз не соврал, мы тебя резать пока не будем. Я говорю: а с че­го вы взяли, что я не соврал? А вон, посмотри - и рукой показывают. Это мой лейтенант, Кортиков Дима. Они его вытащи­ли примерно за час до меня - я слышал, что кто-то стонет, но не знал кто. На год или на два меня старше был... В общем, поговорили они со мной, а потом пошли и отрезали моему лейтенанту голову... В этот момент я понял, что меня убьют.

Леха понял одно - надо вести себя нестандартно. Сбить с толку, зацепиться языками и загрузить. Только это и спасало ему жизнь.

- Нож подставляют, я - подожди, подожди, дай покурю, потом отрежешь! Потом зажигалку. Потом - можно себе оставлю? Зачем человеку, которому сейчас голову отрежут, зажигалка? Мелочи, а они сбивают с толку. У меня была "Прима", а она ж вонючая. Смотрю, один уже несет две пачки "Парламента" - на кури нормальные, а то дышать нечем... И каждый раз я вот как-то отмазывался. Есть люди, которые сломались - режь меня, делай что хочешь, лежит, как овечка. У меня этого не произошло, как-то пытался бороться за жизнь. Даже интересно было. Такие дискуссии разводил... Мозги работали очень хорошо. Они мне - то-то-то. Я им - то-то-то. Они - оба-на! Думать сразу. Ну, это сейчас интересно вспоминать, а тогда - неправильное слово скажешь: "Ты мне тут поговори еще" - и за нож.

В этой школе продержали Леху недолго - один день всего. Назавтра повезли куда-то в тыл. Катали с час, наверно, а мо­жет, это он сознание терял...

Когда боль отпустила и смог он различать предметы, оказалось, что находится в комнате. У двери - мужики с автоматами. И здоровый один среди них такой, как-то особенно бородатый - главный, сразу видно. Глянул на Леху: "Больно?". Больно. Что-то сказал по-своему и ушел. Через какое-то время появился врач, стал осматривать рану. "Знаешь, кто это был?" - спрашивает. "Нет, не знаю". "Это Басаев, наш командир". И вот там, в штабе у полевого командира Шамиля Басаева, гля­дя, как врач боевиков бинтует ему ногу, окончательно понял Леха - не будут его резать.

- Да, гады, козлы, сволочи. Но один вот принес мне сигарет. Второй ночью, когда я лежал, принес мне бутылку коньяка - болит, он видит же. Пей, говорит, легче станет. Я говорю - я три дня не ел ничего, сейчас сблюю вам, вы меня приреже­те. Он принес лепешку и пару сосисок - смотри только моим ничего не рассказывай. Боевиков я ненавижу - они убивали моих друзей. Но они и оставили мне жизнь... Я даже не знаю, у меня путаются мысли, осуждать их или что. Я научился прощать.

Из этого штаба перевезли Леху в Грозный, в городскую больницу, где на излечении находились раненые боевики. И здесь случилось второе чудо - чеченцы Леху прооперировали, собрали ему ногу и даже... поставили аппарат Илизарова!


- Наркоза у них не было, вкололи обезболивающего, а меня не цепляет. Начали резать наживую. Я минут пять-десять орал, потом вырубился. Проснулся - на ноге стоит аппарат Илизарова...

Жил Леха в этой больнице в уголке, как кошка. И относились к нему, как к кошке - надо раз в день покормить, кинуть ку­сок хлеба и кружку воды - и опять забудут. Да это и к лучшему. Нечего лишний раз к себе внимание зазря привлекать - лежит в углу раненый пленный, и пусть лежит себе. Убивать не убивали, но и радости от Лехиного присутствия здесь то­же никто не испытывал - враг все-таки, понятно.

Но лечить лечили. Три раза в день приходила медсестра, делала уколы, бинтовала.

Однажды, когда она привычно-равнодушно воткнула ему в задницу шприц, сказала как бы между делом - это последний укол. Леха даже обрадовался: кому охота задницу-то дырявить? Медсестра посмотрела на него как-то странно, сказала, что, сколько оплатили, столько и вкололи, и ушла. И стало от этого взгляда Лехе как-то не по себе - показалось ему, что понял он её мысли: у нас тут, мол, свои от столбняка-гангрены загибаются, а мы лекарства тебе отдаем.

А может, и не думала она ничего такого, может, это он только об этом и думал, а ей и вправду нет разницы, кого лечить - своих ли, чужих ли, черноволосых ли, русых ли... Ведь сказал же врач, что у них на всю Чечню всего три аппарата Илиза­рова, а отдали один Лехе. И медсестра эта - помогает же ему иконку от боевиков прятать. Не сдает.

- По моим подсчетам, я в том бою убил несколько человек. С "зушки” пару домов раскрошили. Один дом я сам лично рас­крошил, в нем человек десять бегало. От него только щепки полетели - чего там, если за четыре секунды сто снарядов вылетает. Двадцать три миллиметра. Уже никто не бегал. Всех десятерых я на себя не беру, но пару человек точно. И по­том из автомата... И они знали, что это моя работа. Сами мне сказали: мы ремонтируем твою зенитную установку. Вот ты наших братьев убивал. А вы, говорю, моих. Это война. Ты такой-сякой. Ну вы-то тоже, говорю, такие. Чем мы отличаемся друг от друга - ты солдат, и я солдат, нам приказали, мы и идем...

На следующий день в больницу опять приехал Басаев. Проверял своих и к нему зашел. После отъезда Басаева стали Лехе опять делать уколы. И провели на ноге еще три операции.

Приходил в госпиталь русский мужик лет сорока пяти. Рассказывал, что когда-то женился на чеченке. Когда началась война, оказался он перед выбором - то ли воевать за страну, в которой ни разу не был, то ли за свою семью. Говорил, что есть в рабстве и другие солдаты. Работают, а их за это кормят. Где, сколько человек, так и не сказал, но, по Лехин­ным ощущениям, находилось тогда в плену человек пятьсот. А может, и больше. Держали их партиями по два-три челове­ка, продавали между собой. И с первой чеченской там остались люди, и те, кого между войнами похитили, и со второй уже были. Что с ними стало, когда боевиков даванули, Леха так и не узнал.

В этой больнице он и пролежал оставшиеся полтора месяца плена. А потом в его жизни появился еще один чеченец. Леха сразу его приметил - одет в цивильное, на боевиков не похож и ведет себя по-другому. Чеченец этот сам подошел к не­му, представился: Ваха Мутузов, из Москвы. Оказалось, что у него в тюрьме сидит брат, и Ваха хочет купить на обмен пленного русского.

- Он приехал к Басаеву: так и так, хочу купить у тебя пленного, лучше раненого, еще лучше взятого в бою. Тот говорит: "Бери вот этого. Сержант. Нога разорвана, рука разорвана - хороший экземпляр, короче". Ваха и купил. Он мог купить дру­гого, а купил меня... Нанял мужика с женщиной на "девятке", я на заднем сиденье, как будто их раненый сын. Я и так-то на русского не похож, а тут оброс весь - в натуре как моджахед. Но боевики все равно сопровождали меня до самой гра­ницы, чтобы другие не украли. Еще бы пару дней и все: войска в город вошли бы, и он меня не смог бы вывезти.

На границе с Ингушетией была пробка, беженцы валили толпой. Боевики втихую подошли к окошку КПП, о чем-то там договорились, и их вместе с Лехой провели в обход кассы. Так, минуя все блокпосты, с вооруженной бородатой охраной и доехали до самой Назрани.

- Наши должны были меня встретить на границе. Ваха обратился к правительству: хочу, мол, безвозмездно передать пленного, и меня там ждали - спецслужбы, корреспонденты, "скорая". А я уже в Назрани. Подходит фээсбэшник: как ты проехал? Я говорю: я-то откуда знаю. Ну, они по рации передали: отдайте, приезжайте, он уже здесь давно...

Следующие двадцать месяцев Леха провалялся в госпитале Реутова. В раздробленном бед­ре началась гангрена, остеомиелит, и врачи вырезали ему девять сантиметров кости. Ногу ниже колена опять распилили, снова поставили аппарат Илизарова. И каждый день в тече­ние этих месяцев он вытягивал свою ногу по миллиметру. Винтики подкручивал сам. Завел линеечку, блокнот и вычеркивал по миллиметру. Дембельский календарь такой у него был - не дни считал, миллиметры. А нога-то от колена отодвигается, жилы, вены, мышцы растяги­ваются. Больно. Но на шесть с половиной сантиметров ногу Леха все же себе вытянул.

- Тот аппарат Илизарова, который поставили в Грозном... Я обещался вернуть, он же доро­гой - спецсталь, все дела. А когда в Москву приехали, через пару недель эту больницу в Грозном разбомбили... Отправ­лять некуда.

В этом госпитале Леха и узнал, что он погиб.

- В Реутове оказались пацаны из зеленокумской бригады. Тогда ночью они все же добрались к нам на подмогу. Я спраши­ваю: не слышали, кто там погиб? Отвечают: лейтеха и сержант с зенитной установки... Я когда сказал, что я и есть тот самый сержант... Да быть не может! Тебя же опознали! Даже через год матери приходили похоронки, чтобы она съездила в ростовскую лабораторию, опознала и забрала мое тело...

За своими похоронками Леха ходил в военкомат сам. Просил выдать справку, что вот он, сержант запаса Алексей Нови­ков, живой, стоит перед ними. Справку не дали - не в их компетенции. В общем, начались его обычные солдатские мытар­ства по выбиванию правды.

- Мне за плен так и не заплатили. Я пишу - оплатите мне плен. Мне приходит ответ - нужна справка, что я живой. Под­твердить, что существую. А как я подтвержу, когда на меня похоронки приходят? Короче, мне надо еще раз к Басаеву съездить - Басаев, дай справку, что я у тебя в плену был, чтобы получить эти деньги.

За войну, плен, почти два года госпиталей и девять сантиметров ноги Лехе заплатили только единовременное пособие по ранению и материальную помощь. А "боевые"... "Боевые" заплатили за один день - за тот самый, когда его ранили. Больше на войне он вроде как и не был. Не считается.

Впрочем, жаловаться на жизнь ему грех. Лехина война подарила ему мир. У него семья, квартира, сын. Он - самый извест­ный "чеченец" в Башкирии. Общественник - член Башкирской организации участников вооруженного конфликта в Чечне. Лехе дали квартиру, пенсия - пять тысяч, по местным меркам просто огромная. Леха может не работать. И всего за де­вять сантиметров ноги.

Мы сидим с ним в деревенской бане его отца, пьем местный "Шихан". Лехина нога изувечена страшно.

- Как получилось, что меня бросили... Трое из моего расчета сбежали. Прибежали к нашим, сказали, что все погибли. Лейтенант погиб, Санька погиб, я погиб. Ну а за мертвыми зачем лазить, живых класть. Их можно потом подобрать. Но ес­ли б они знали, что я живой, они бы забрали, конечно. А так... На моем месте мог быть другой человек, и ты сейчас бесе­довал бы не со мной, а с другим. Просто так сложилось - оказаться мне там.

Тут Леха, пожалуй, все же лукавит. Судьба избрала именно его потому, что он - такой. Душа нараспашку. Чужих для не­го нет - все свои. И каждому Леха готов подставить плечо.

- Парень со мной лежал, ему фугасом ногу оторвало. Ой, все плохо, ой, кому я нужен, все дела. Я говорю - че ты? Поду­маешь, ноги, руки - главное, чтоб мог род свой продолжать, детей воспитывать! Однажды ложимся спать, че-то он раз, ру­ку под подушку... Ладно, мол, пацаны, спокойной ночи, айдате спать. Че-то, думаю, он слишком яро прощается со всеми. Подхожу на костылях, подушку отодвигаю, там лезвие лежит. Ну, провел с ним профилактическую беседу... По башке на­стучал, короче (смеется). Выписались. Проходит какое-то время, я поехал к нему в гости. Приезжаю. Две девчонки, маши­на, жизнерадостный пацан. Я говорю - слышь, а че это за девчонки-то? Мои подруги, все дела. Я ему - слышь, а кому ты нужен-то, калека безногий? Да па-ашел ты! (Смеется) В госпитале к каждому "чеченцу" приходили психологи - не пережи­вай, жизнь продолжается, надо жить, детей рожать. Подходят ко мне - я: да-да, все верно - и давай свои взгляды на жизнь задвигать. Они - да ну тебя на фиг, ты сам как психолог, любого загрузишь (смеется). Я на самом деле оптимист - мне просто хочется жить. Надо жить хотя бы ради тех ребят, кто погиб, чтобы их память держать в себе. Если мы сейчас все исчезнем, то некому нас будет вспоминать. А мыслей много. А в слова их обернуть... (смеется) Давай наливай.