ПРОСТИ МЕНЯ, ЦХИНВАЛ! Рассказ Натальи Дзукаевой

 11 августа 2008 года. Утро. Сегодня нам впервые разрешили
выйти из школьного бункера. Первое, что бросилось в глаза -
огромное количество мусора: кирпичной крошки, кусков штукатурки и
бетона, разбитых стекол, щепок, каких-то полуобгоревших бумаг,
непонятного и непонятно откуда взявшегося тряпья и срезанных
осколками и шальными пулями еще живых, не увядших веток. Хаос и
разруха... И среди всего этого хаоса - щенок.
Донельзя грязный; надо полагать, когда-то он был белым. У щенка
полностью нарушена координация. Он, словно дергаемая за нитки
нелепая тряпичная кукла, бредет, не разбирая дороги. Первым моим
побуждением было его покормить. Каково же было удивление, когда он
отказался от предложенного ему кусочка хлеба, а потом и от воды. Он
упорно продолжал куда-то идти. Не разбирая дороги, натыкаясь на
предметы, стены, чьи-то ноги. Только чудом на него никто не
наступил. Щенок пытался попасть внутрь бункера, в котором к этому
времени уже никого не было. Его неуемное стремление спрятаться под
землю привлекло не только мое внимание. Мы не сразу поняли, что
щенок ничего не видит. Что он ослеп.
Всю дорогу от Цхинвала до столицы Северной Осетии я думала о
нем и о том, что могло с ним произойти. И только во Владикавказе
я поймала себя на мысли, что мало чем отличаюсь от того щенка, - я
тоже "бреду", не зная куда, и практически не в силах думать о чем-
либо рационально и связно. Три дня войны сделали инвалидом
безымянного щенка и превратили в полуживое существо мой родной
город. Мой Цхинвал.
Всего три дня перевернули всю нашу жизнь.
Для тех, кто пережил этот ад, наш город уже никогда не станет
прежним.
В том, что ослепший щенок был в моих воспоминаниях безымянным,
присутствовала раздражающая меня неправильность. Подумав, я
мысленно назвала потерявшего свое детство и зрение щенка
"Цхинвалом". Вряд ли он когда-нибудь об этом узнает, но мне почему-
то стало легче.

Я стала свидетельницей двух войн, развязанных Грузией против
Южной Осетии. Против моей Родины. В 90-е я мало что понимала в
происходящем. И в самом деле, что может понимать в методичном
геноциде своего народа перепуганная школьница? Но обеспокоенность
родителей передавалась нам, детям. Постоянные обстрелы, бессонные
ночи, страх перед завтрашним днем стали нашими постоянными
спутниками. Слезы, потери, страдания людей. Женщины в черных
платках. Хмурые лица мужчин. И непрерывные похороны кого-то из
друзей или знакомых.
Детство закончилось как-то сразу.
Восстановить произошедшее в памяти очень сложно, вспоминаются
лишь яркие, но абсолютно не связанные друг с другом обрывки. Врачи
называют такое состояние памяти посттравматическим синдромом.
Говорят, что так разум защищается от сумасшествия.
Не знаю.
И от того, что запомнилось, впору сойти с ума.
Вспоминать больно. Мучительно больно. Но теперь это моя работа.
Работа историка.

Интенсивные артиллерийские обстрелы пришлись на конец учебного
года. Школы закрылись. Мой аттестат зрелости забирал из школы отец.
Забирал под обстрелом. У моего поколения не было последнего звонка,
не было выпускного бала. Знаю, что это глупо, но с тех пор не люблю
посещать эти праздники. Одно упоминание о них причиняет боль. Когда
приглашают, меня охватывает паника. Не знаю - смогу ли когда-нибудь
это преодолеть.
В начале 90-х долгожданный мир воцарился в Южной Осетии после
подписания Дагомысских соглашений. В зону конфликта ввели
миротворческие силы, и это гарантировало безопасность как
грузинскому, так и осетинскому населению республики. Мир - это
возможность залечивать нанесенные войной раны, возможность
развития, это тысячи других возможностей. Но это не устраивало ни
Эдуарда Шеварднадзе, ни свергнувшего его Михаила Саакашвили.
Последний, перепробовав, как он полагал, все способы давления на
осетинскую сторону, приступил к решению проблемы методом
выдавливания и физического уничтожения коренного населения
республики. Делалось это весьма настойчиво. Провокации и убийства
продолжались несколько долгих лет. Для "окончательного решения
осетинского вопроса" была выбрана удачная, по мнению грузинского
президента, дата - 08.08.08 г. В то время, когда внимание всего
мира было приковано к открывшейся в Пекине Олимпиаде, он под
покровом ночи начал военную операцию. Официально объявленный повод
звучал более чем цинично: "наведение конституционного порядка в
регионе". В качестве "гарантов" никогда не действовавшей на
территории Южной Осетии грузинской конституции были задействованы
основные ударные силы грузинской военной машины.
Подготовку к карательной войне грузинская армия проходила по
американским стандартам. Грузинских солдат готовили американские и
израильские инструкторы. Разработав план захвата Южной Осетии и
присвоив ему более чем одиозное название "Чистое поле", грузинский
лидер приступил к его реализации.
Весь день 7 августа крупнокалиберная артиллерия вела беглый
обстрел города. Во время таких обстрелов основная опасность грозила
жителям окраин, но наша семья живет в самом центре города, и
поначалу это позволяло нам чувствовать себя в относительной
безопасности. Ближе к вечеру стороны договорились о прекращении
огня, вскоре последовало неожиданно миролюбивое выступление Михаила
Саакашвили по грузинскому телевидению. Многие решили, что
произошедшее было очередной грузинской провокацией, которая только
что закончилась. В хорошее так легко верится...
Ближе к полуночи, когда город отходил ко сну, раздался первый
оглушительный взрыв. За ним последовал второй... После третьего
сомнений не осталось - надо спускаться вниз.
Подвала, способного защитить от артиллерийского обстрела, в
нашем доме нет, есть только гараж.
Вниз мы спускались уже под оглушительные взрывы. Огонь велся
плотный, без пауз. Выжидать не имело никакого смысла. Практически
сразу погас свет. Началась первая из нескольких страшных ночей
Цхинвала.
Поначалу казалось, что стрельба вскоре стихнет. Но эта иллюзия
вскоре рассеялась. В ту ночь мы впервые услышали новый звук -
выматывающий душу рев, сопровождающий полет реактивных снарядов.
Система "Град", принятая на вооружение еще в 1963 году,
гарантированно поражает удаленные до 30 километров цели... То, что
эти "гарантированно поражаемые цели" все мы - мой родной город, я,
моя сестра и мама - вызывало только одну эмоцию. Страх.
Один залп сорока 122-миллиметровых снарядов приводит не только
к тотальным разрушениям в зоне поражения. "Град" гарантированно
разрушает психику любого оказавшегося под его огнем. Грохотом
разрывающихся реактивных снарядов был наполнен весь город. Когда
находишься в закрытом помещении, рев канонады обволакивает со всех
сторон, и невозможно определить, откуда ведется стрельба и где
безопаснее находиться.
Обстрел продолжался всю ночь, без пауз. Дважды слышался рев
двигателей низко пролетавших самолетов, и сразу за ним резкий,
оглушающий звук разрывающихся реактивных снарядов. Грузия подняла
в воздух авиацию для подавления очагов сопротивления в городе. К
середине ночи усталость от шума взрывающихся снарядов, свиста
ракет, грохота и страха ощущалась буквально физически. Казалось,
что ее, эту усталость, можно потрогать. Стоит протянуть руку, и
пальцы ощутят ее упругую суть, напрочь убивающую способность
рассуждать здраво и спокойно. В висках стучала единственная мысль:
"Господи! Если ты все это видишь - спаси нас, Господи!!!".
Я все поглядывала на часы и ждала рассвета, почему-то казалось,
что с наступлением утра этот ад закончится.
Утро никак не наступало. 
На улице шел бой. Ближе к полудню пришли первые известия о 
погибших. В этом скорбном списке было много знакомых имен, в том
числе два моих однокурсника - один из них Амиран Багаев, второго
называть не буду, поскольку не располагаю сведениями о его судьбе.
История повторялась: в 1992 году, еще в первую войну, вместе со
своей мамой от попавшего в их дом снаряда погибла моя одноклассница
Марина Джиоева. Ей было 16 лет.

Среди находившихся в подвале людей чаще всего звучал один и тот
же вопрос: "Почему так долго нет помощи?! Где же русские? Где
русская армия?".
Ответов не было.
Наступила ночь. Стрельба временами затихала. В один из таких
моментов я не выдержала и решила сбегать и посмотреть - что там с
нашим домом. Охранявшие нас ополченцы были категорически против. Я
объяснила им, что моя мать тяжело больна и не сможет выстоять всю
ночь на ногах, а лежать на жесткой парте просто невозможно. Надо
взять из дома хотя бы пару одеял. Ополченцы согласились с моими
доводами, но одну не отпустили. Двое молодых добровольцев вызвались
мне помочь, и я пошла в их сопровождении. Покинув бункер, мы
короткими перебежками двинулись в направлении моего дома. Один из
ополченцев постоянно шел передо мной, другой - сзади. Так они
закрывали меня от снайперов. Кругом царила тьма, стоял запах гари
от догоравших зданий. Фонарь мы включали лишь изредка. Идти было
сложно - под ногами хрустели осколки стекол, постоянно попадались
ветки и какие-то предметы. Часто приходилось останавливаться и
обходить упавшие деревья. Возле дома один из парней прошел вперед и
быстро проверил его комнаты. При штурме города грузинские солдаты
прятались в наших домах от огня и могли до сих пор оставаться там,
оборудовав укрытие или снайперскую точку.
Я схватила первое попавшееся одеяло, и мы вернулись обратно.
Наш отсек находился в глубине школьного подвала. В первом,
расположенном у входа помещении размещались люди в военной форме.
Среди них были как профессиональные военные, так и ополченцы, а
также несколько десятков добровольцев, успевших прибыть в город до
начала боевых действий. Все три дня они непрерывно сменялись: одни
уходили, другие приходили на их место. В их отсеке было освещение
(электричество подавалось от небольшого генератора). В остальных
отсеках стояла кромешная тьма. Лишь изредка зажигаемый огарок свечи
на короткое время освещал наше помещение. В первое время все были
погружены в тяжелые мысли. Давило осознание того, что это конец, и
живыми нам отсюда не выйти. А раз так, то хотелось, чтобы все
случилось сразу, без мучений. Как это ни странно, никто не
паниковал. Все, даже дети, держали себя в руках. Ополченцы
периодически нас заверяли: "Все будет хорошо! Мы продержимся!" Эту
обнадеживающую - ложь? - они повторяли систематически. Лица их при
этом были абсолютно спокойными. Нам хотелось в это верить, и мы
верили.
Ночь прошла в напряжении. Никто не спал. Судя по звукам
разрывающихся снарядов, обстреливали центр города. После столь
интенсивного обстрела создалось впечатление, что к утру в городе не
осталось ни одного целого здания. Утром оказалось, что наши
предположения совпали с реальностью.
Несмотря на оптимизм наших защитников, все три дня нас не
покидало ощущение безысходности. Характерное для него отсутствие
аппетита и ощущение ложной "сытости" испытывали практически все.
Как нам потом объяснили, такое состояние вполне естественно для
испытывающих серьезный стресс людей. В отличие от многих других
горожан, едой и водой мы были обеспечены. Все это время защищавшие
нас молодые люди, рискуя жизнью, снабжали укрывавшихся в подвале
женщин и детей всем необходимым. За несколько недель до войны
администрация грузинских сел, расположенных перед въездом в город,
перекрыла водопровод. Воду в Цхинвал привозили в цистернах. Где
доставали воду наши защитники - до сих пор для меня загадка.
Среди опекавших нас молодых ребят запомнился один. Алан, так
он нам представился, умудрялся успевать делать очень многое. Он
приносил воду, медикаменты, еду, бегал по всему городу, выполняя
практически все просьбы находящихся в бомбоубежище людей. Именно
от него мы узнали о грузинском танке, подбитом секретарем Совета
безопасности Южной Осетии генералом Анатолием Баранкевичем. Алан с
возмущением говорил о якобы проявленном к нему "неуважении" со
стороны генерала. Парня задело то обстоятельство, что Баранкевич,
услышав стрельбу, загородил его собой: "Ну-ка, сынок, встань за
мной!"
"Сынок!" - возмущению Алана не было предела. По его словам,
генерал вел себя так, словно Алан маленький мальчик. Потом мы
узнали, что парню не было и семнадцати лет. Из его эмоциональных
высказываний мы узнали главное: Баранкевич жив, город и людей не
бросил и руководит обороной какой-то его части. В Баранкевича
верили безоговорочно. У находившихся в подвале людей появилась
надежда на то, что мы выстоим. Для нас это было очень важно.
Как я уже писала - аппетита в те дни не было ни у кого. Нас с
сестрой особенно беспокоил отказ матери не только от еды, но и от
воды. Она была словно в ступоре. К исходу третьего дня на выручку
пришел Алан. Он подошел к ней и, протянув тарелку какой-то наспех
собранной еды, произнес: "Я не ел два дня, составьте мне компанию,
поешьте со мной. Без вас не проглочу и кусочка". Мать не смогла ему
отказать.
Пока они ели, одна из женщин со страхом сообщила, что двери
тюрьмы открыли, и уголовники разбежались по городу, возможно, они
находятся и среди нас. Откуда она это узнала - было непонятно.
Услыхав ее слова, Алан спокойно дожевал свой кусок и безмятежно
сообщил: "Я тоже уголовник. Еще во время первого обстрела начальник
тюрьмы открыл нам двери, иначе бы мы все там погибли"
(впоследствии, после окончания войны, многие заключенные сами
вернулись обратно в тюрьму, среди них был и Алан).
Все опешили. Парень, который все это время, рискуя жизнью,
обеспечивал нас всем необходимым и при этом успевал с оружием в
руках защищать наш город, был уголовником. Воцарилась тишина.
Озвучившая "страшную новость" женщина на какое-то время потеряла
дар речи. Когда пришла, наконец, в себя, запричитала: "Как?! И ты?!
За что же таких ребят сажают?!" Но Алан оборвал ее причитания,
вполне недвусмысленно заявив: "Я сам виноват! Был моложе, не
понимал, что делаю".
Уже после нашего отъезда из разрушенного Цхинвала я встретила
Алана в Джаве. Окликнув его, удивилась: "Господи, Алан, как ты
везде успеваешь?! Мы ведь только что оставили тебя в Цхинвале!" Он
довольно улыбнулся: "Я хотел убедиться, что вы благополучно
добрались до безопасного места. Теперь с другими ребятами
возвращаюсь обратно в город".
Алан, этот югоосетинский Гаврош, навсегда останется в моей
памяти.
В те дни к нам в школьный подвал приходило много разных людей.
B первый день нашего там пребывания в наш отсек неожиданно вошли
журналисты. Они представились сотрудниками какого-то украинского
телеканала, и один из них попросил описать, как мы себя чувствуем в
этих условиях, и что думаем делать дальше, когда город будет
захвачен грузинами. Судя по всему, он в таком финале не сомневался.
Прозвучало это более чем цинично. Подойдя ко мне вплотную, он
ткнул в мою сторону микрофоном и предложил: "Скажи несколько слов".
Нагрубить ему в ответ не было сил. Я посмотрела ему в глаза и
спросила: "Одни из вас нас убивают, а другие берут интервью?!". Мой
вопрос журналиста не смутил. Его издевательская ухмылка, словно
говорящая: "Посмотрю я на вас, когда случится то, о чем я
говорил"... - потом еще долго стояла у меня перед глазами. Поняв,
что от нас ничего не добиться, он выключил камеру и, не прощаясь и
не оглядываясь, вышел.

Вскоре догорели последние огарки свечей. Сидеть в кромешной
тьме целыми сутками было равносильно пытке. Когда кто-то раздобыл
коробок спичек, нашей радости не было предела. Изредка зажигая их
по одной, мы освещали наше помещение лишь на несколько секунд, но и
этого было достаточно для... даже не знаю, для чего достаточно.
Наверное, для создания иллюзии спокойствия.
Вряд ли можно подсчитать, сколько людей пыталось в то время
вывезти своих родных в Северную Осетию. Неизвестно, скольким из них
это все же удалось. Многие погибли на дороге к Рокскому тоннелю.
Наверняка среди них были и те, кто первые часы провели с нами в
школе, но потом рискнули выбраться из расстреливаемого города. Одни
пытались найти хоть какую-нибудь возможность выехать из города,
другие - стремились в него попасть. К концу дня сестра одной из
находящихся с нами женщин каким-то чудом прорвалась в город. Она
приехала в самое пекло, но видели бы вы ее счастливое лицо... На
наш вопрос, что происходит снаружи, она рассказала, что город
горит. Возмутившейся сестре, упрекавшей ее за ненужный, как ей
казалось, риск, она ответила, что пришла сюда вместе с
добровольцами с Северного Кавказа и теперь здесь, рядом с сестрой и
защитниками города, ей намного легче.
Находящиеся вне пределов Южной Осетии родные и близкие
цхинвальцев метались, не имея возможности с ними связаться и узнать
об их судьбе. Среди них был и мой дядя. Все эти дни он провел на
автовокзале, расспрашивая прибывавших туда беженцев и умоляя их
позвонить своим, оставшимся в Цхинвале, знакомым, чтобы хоть что-то
узнать о нас. Впоследствии в каждом из его карманов я находила
многочисленные бумажки с номером моего сотового телефона. Увидеть
нас живыми дядя успел. День спустя, в ночь с 12 на 13 августа, он,
не выдержав перенесенных переживаний, умер у нас на руках.
   
Неудивительно, что осетинские ополченцы не сомневались в том, 
что в случае захвата города грузинскими формированиями находящиеся
в нем люди будут уничтожены. Отстаивая каждый метр осетинской
земли, они бились до конца, ясно понимая, что за ними их матери,
сестры, дети. Последствия штурма легко было предугадать:
мародерство, насилие, немотивированные убийства - все что угодно.
Большинство жителей, так и не покинувших пределы города,
организовывались и вставали на его защиту. Город боролся за каждый
дом, за каждую улицу. Сдача его неприятелю была немыслима. Именно
этим можно объяснить неспособность грузинских войск, несмотря на их
многократное превосходство, захватить город и закрепиться в нем.
Никто не сомневался, что, окажись город в руках грузин, оставшиеся
люди были бы уничтожены, а над городом развевался бы напоминающий
кладбище с красными крестами грузинский флаг.
В первые часы войны превосходство грузинской группировки было
более чем очевидно. Обстреливая Цхинвал с дальних подступов,
грузины пытались нанести ему максимальный урон. Утром, под победное
улюлюканье, они входили в горящий город. Судя по тому, с какой
циничностью обстреливались жилые дома, они были уверены в том, что
сопротивления не встретят, что все защитники города разбежались, а
женщины и дети отпора не дадут. Подбитые в первые же часы
грузинские танки и серьезные потери среди грузин-ских солдат
показали обратное.
Именно с этого момента стало возможным говорить о начале
поражения грузинских войск. Сориентировавшись в обстановке,
вооруженные отряды из числа ополченцев и добровольцев
распределились по всему городу, блокируя грузинские подразделения и
нанося им максимально возможный урон.
Первый штурм был отбит силами осетинских ополченцев и
добровольцев из различных регионов Северного Кавказа. Понеся
первые потери, грузинские войска сменили тактику. В том, что во
время второго штурма будут задействованы более масштабные силы, не
сомневался никто. По поступившим сведениям, Грузия направила на
взятие города до 70 тысяч солдат, включая резервистов. Учитывая,
что в Цхинвале, даже считая всех женщин и детей, проживало куда
меньшее число жителей, эта цифра ужасала. Один из молодых
ополченцев заметил: "Боже! Как неудобно и негостеприимно! У нас
слишком маленький город. Они тут просто не поместятся".
Все, кто услышали его шутку, рассмеялись.
Мы шутили, нам просто ничего больше не оставалось.

Готовясь к отпору, наши защитники распределились по периметру
школы, заняв все этажи и ближайшие подступы к ней. Внутри, во
входном отсеке, осталось всего несколько вооруженных мужчин.
Распределяя задачи, один из командиров предупредил их: "Как только
прекратится стрельба наверху, знайте, нас уже нет. Постарайтесь
после этого продержаться подольше; с ними, - он указал в нашу
сторону, - ничего не должно случиться. Но Бог даст, к этому времени
подойдет подмога!" Увидев мою реакцию на сказанное, добавил: "Не
переживайте, пока мы живы, с вами ничего плохого не случится!"
Немного придя в себя, я спросила его, что мне сказать людям в
нашем отсеке? Как их успокоить и не допустить паники? Самой на ум
ничего не приходило. Он ответил: "Если грузины в течение четырех
часов не поднимут авиацию - мы продержимся".
Эти четыре часа длились как четыре года. Бои шли на подступах к
городу. Опять била артиллерия. Когда я вернулась в свой отсек, меня
наперебой стали спрашивать: "Ну, что там?!" Пришлось врать:
"Российские войска на подходе к городу, и уже открыли стрельбу по
грузинским опорным пунктам. Теперь все будет хорошо!" Все
обрадовались, начали друг друга поздравлять. Вот так в нашей секции
победа наступила на целые сутки раньше. После этого было важно не
допустить уныния и паники. Однако вскоре, узнав о том, что
происходит за пределами нашего убежища, одна из женщин принялась
делиться страшными новостями с находящимися рядом людьми. Я была в
ярости. Отловив ее между проходами, я отвела ее в сторону, прижала
к стене и буквально прошипела: "Скажешь еще хоть одно слово, и я
вышвырну тебя из бункера!" Увидев мою решимость, та сразу сникла и
забилась в угол. Зато мои мать и сестра впервые за двое суток
смогли хоть немного успокоиться и ненадолго уснуть. Вскоре и другие
женщины последовали их примеру.
Выйдя из погрузившегося в тревожный сон отсека, я спросила
разрешения посидеть рядом с оставшимися в убежище ополченцами. Как
ни странно, мне это было позволено. Хотя раньше, в периоды, когда
обстрелы усиливались, наши защитники категорически не разрешали
находящимся в убежище женщинам выходить за пределы более безопасных
внутренних отсеков. Поблагодарив, я уселась на какой-то ящик.
Чувство благодарности к этим, защищавшим нас, мужчинам наполняло
меня. Помолчав с минуту, я обратилась к одному из них: "Вы уж
извините нас. Мы вам доставляем столько хлопот. А вам и без нас
несладко". Он улыбнулся: "Да что ты! Это даже хорошо, что вы все
здесь, - и, указав на входную дверь, добавил: - Благодаря вам, я
иду в бой без страха. Знаю, что за мной женщины и дети, которых
надо уберечь и защитить от этих нелюдей, и практически не думаю о
себе. Нет чувства страха, а это дает возможность оставаться
хладнокровным в бою".
Размышляя над его словами, я постепенно поняла и свое состояние
в те дни. Беспокоясь за родных, за их судьбу, я также переставала
думать о себе и практически не испытывала страха - на него просто
не было времени и сил.
На какое-то время я представила, что будет, если мы проиграем
войну. Если земля наших предков, наш город, наши святые места и
наши горы окажутся в руках врагов. От таких мыслей сразу же стало
дурно. Отдать Родину врагу... Стало стыдно. Стыдно перед памятью
предков, столько веков отстаивавших каждый клочок нашей земли. В
подобное было страшно поверить. Такое не может и не должно
случиться!
Второй грузинский штурм захлебнулся на окраинах города. В этот
раз дойти до центра города грузинам не удалось. Военные, ополченцы
и добровольцы бились самоотверженно, не оставляя сопернику ни
малейшего шанса на победу.
Бились и ждали подмогу. Ждали!
Сообщения об участии российских войск в боевых действиях
непосредственно в городе, растиражированные уже 8 августа
средствами массовой информации, не соответствовали
действительности. В него прорвались лишь две группы 58-й армии,
которые вели бой в отрыве от основных сил. Основные силы войти в
город не смогли ни 8, ни 9 августа. Их атаки были отбиты
грузинской артиллерией и авиацией. Фактически до10 августа Цхинвал
обороняли его жители и добровольцы. И только благодаря их отваге,
силе духа и личному мужеству можно объяснить то, что при абсолютном
превосходстве противника город отстояли, а враг был дважды выбит за
его пределы.
Вступление в боевые действия основных сил 58-й армии Северо-
Кавказского военного округа стало переломным моментом. Южная Осетия
перестала обороняться и перешла в наступление. Распределившись на
маневренные боевые группы, российские войска совместно с отрядами
самообороны начали операцию по зачистке города и сел Республики от
грузинских захватчиков. О паническом бегстве "бравых" грузинских
солдат теперь уже ходят анекдоты. Бросая оружие и технику, они
бежали вплоть до Тбилиси. По рассказам очевидцев, в самой столице
Грузии многие стали готовиться к бегству, и это при том, что
Российские войска тогда еще не достигли Гори, находящегося в сорока
километрах от Цхинвала и, соответственно, в восьмидесяти от
грузинской столицы. Военная мощь Грузии рассыпалась, как карточный
домик. Как в своем интервью заметила одна из грузинских жительниц
Гори: "Я поняла, что мы полностью проиграли войну, когда услышала
осетинскую речь в центре моего города".
Выйти из убежища нам разрешили лишь 11 августа. Цхинвал уже был
очищен от грузинских солдат, прибыли автобусы из Северной Осетии
для вывоза уцелевших под грузинским огнем людей.
То, что мы увидели в городе, ужасало. Улицы были усеяны
осколками стекол, ветками деревьев, обломками кровли, кирпичным
крошевом... Город стал неузнаваем. В этой его части прошло мое
детство. Здесь мне был известен каждый камушек, каждое дерево,
каждая веточка. Теперь ничего этого не было, все уничтожено.
Три дня. Всего три дня... и мое детство растоптано. Город смотрел
на нас наполненными болью глазами. Его раны причиняли физическую
боль. Осетинским мужчинам удалось сохранить жизни большинства
женщин и детей, остававшихся в эти три страшных дня в Цхинвале, но
спасти сам город от варварского уничтожения они не смогли. Это было
выше человеческих сил.
Безусловно, мы отстроим заново свою столицу, и, возможно, она
станет еще красивее, но того моего Цхинвала с его зелеными улочками
и до боли знакомыми невысокими домами уже не будет.
Уезжая, я непрерывно оглядывалась. Мне хотелось опуститься на
колени, обнять город и тихо прошептать: "Прости меня, мой
Цхинвал!".
За что? Вряд ли у меня когда-нибудь будет ответ на этот вопрос.
Знаете, как это бывает, когда видишь убогого калеку, и глубокое
сочувствие охватывает тебя всего, сжимает сердце?.. Ты не виноват в
его увечьи, но чувство вины давит, не хочет отпускать. Если у
человека есть душа - она непременно болит.
Есть такое свойство у душевной боли - она приходит навсегда.
У моей боли есть короткое имя - Цхинвал.